Марат Гельман

   Гельман-галерист подарил миру Кулика и Бренера. Голый Кулик кусался и публично совокуплялся с животными; Бренер — испражнялся перед картиной Ван Гога в Музее Пушкина. Про Гельмана-политтехнолога говорили, что он якобы связан с нечистой силой. Гельман-коллекционер отдал в дар Русскому музею 60 своих картин. На ОРТ Гельман был аналитиком. Потом неожиданно для всех уволился. Сейчас строит дачу неподалеку от подмосковной Жуковки и, как он сам говорит, тихо размышляет о будущем. Результатом деятельности Гельмана-мыслителя чуть не стал очередной скандальный проект. 11 сентября он совместно с бывшим продюсером «Тату» Иваном Шаповаловым планировал выпустить на сцену Колонного зала Дома союзов певицу Нато. Шахидку, которая поет о любви. Беслан, однако, перевернул все планы. Причем так перевернул, что Гельмана, покровителя радикальных жестов, мы, похоже, увидим не скоро.

АЕ: Насколько нам известно, проект «Нато» стал причиной конфликта с Иваном Шаповаловым. Это так?
МГ: Да, мы разошлись в принципиальных вещах. Я считал, что концерт в Колонном зале надо отменить. Когда происходила трагедия в Беслане, из меня внезапно выветрился галерист, и я превратился в обывателя. А для Ивана подобные вещи — не преграда.

АЕ: Как Вы считаете, в нынешней ситуации возможно вообще эксплуатировать такую тему, как шахидки?
МГ: Как творческий проект, «Нато» безусловно интересен и может стать знаковым. Ведь кто такая Нато? Это обыкновенная мусульманская девушка, поющая на восточных языках: арабском, таджикском и т.д. Все ее песни — о любви. Ее сестры — якобы шахидки. Однако она, чтобы не взрывать, пошла петь. У Нато нет биографии. С другой стороны, я считаю, что радикальный жест после 11 сентября себя сильно дискредитировал. Это мы раньше думали, что искусство и жизнь — одно и то же.  Но жизнь оказалась более кровавой и жесткой. Это, примерно, как фильм о войне по сравнению с настоящей войной. Мне кажется, что сегодня радикальный жест неактуален.

АЕ: То есть Вы, уйдя из политики, хотели продолжить ее на новом уровне? Шахидки — это же, скорее, политика, чем шоу-бизнес?
МГ: Это уже не политика, а быт. Наша система безопасности готова воевать с глупыми стариками и злыми мыслями. А с той стороны — обычные сельские женщины. Важно, чтобы мы знали, кто враг. Для шахидки жизнь ничего не значит, потому что убили сына. Но у нее есть своя человеческая история, которую можно понять. Мы считаем, что лучше бы эти женщины пели, чем взрывали себя. В любом случае, сейчас я не имею никакого отношения к проекту «Нато». Это проект Ивана Шаповалова.

АЕ: Ну, хорошо. А что остается Гельману?
МГ: Галерея. Может быть, в какой-то момент интерес к политике превалировал. Но галерея существовала. Не так активно, как раньше. Но зато благодаря нам появились, например, «Синие носы». Так что кое-какую «свежую кровь» в конце 90-х нам удалось собрать.

АЕ: Что будет с галереей?
МГ: Мы начнем ее модернизировать. Сейчас готовится большая музейная программа по всему миру. Греко-романтический период для русского искусства прошел. Потом был период раздумья. Можно было двигаться в сторону респектабельности. Роскошные пространства. Все круче и круче. Можно было — в сторону антиквариата, как многие мои коллеги. Меня это не интересует. Мне нравится заниматься искусством, когда я реально встречаюсь с людьми, которые его делают.

АЕ: Как-то Вы сказали, что российское искусство Вам надоело. А украинское — наоборот. Оно как-то удачно из соцреализма впрыгнуло в современную историю. Ваша галерея в Киеве живет гораздо более интенсивной жизнью.
МГ: Я продюсер. Раскручивать известного художника просто. Настоящая работа начинается, когда вытаскиваешь то, что никому не известно. Украинское искусство сегодня не оценено. Вообще слово «Украина» стало известно в мире только после футболиста Шевченко. А, например, в прошлом году мы показали миру Васю Цаголова. Очень успешно. Потом делали грузинскую выставку. Мы хотим быть интернациональными не только в смысле продвижения искусства туда, но и в смысле собирания здесь.

АЕ: Почему Вы, уже будучи известным человеком, ушли в политтехнологи? Ведь эта профессия требует оставаться в тени.
МГ: Это из области «в баскетбол лучше играть высоким мужчинам». Но иногда и невысокие играют хорошо. Так же и здесь. Известность, конечно, мешает. Люди концентрируются на тебе. Например, один кандидат в губернаторы проиграл свою кампанию только потому, что боролся не против своих конкурентов, а против Гельмана.

АЕ: Уход в политику — художественный жест?
МГ: Нет. Для меня это две различные сферы, которые нельзя смешивать. Хотя они чем-то похожи. И художник, и политик эгоцентричен. Каждый продвигает свое. Я же занимался не политикой, а выборами, где главная цель — победить. Чтобы победить, надо работать с творческими людьми. Наши политики этого не понимают.

АЕ: А правда, что Вы от имени коммунистов приглашали журналистов на пресс-конференции, которых не было? И что писали якобы коммунистические, но на самом деле провокационные листовки? Такие слухи ходили.
МГ: Выдумки. Просто когда люди чего-то не понимают, то приписывают сверхъестественные качества. Недавно я нашел какую-то львовскую газету, где украинский депутат говорит: к нам едет Гельман — организовывать взрывы, как в Москве. Ужас наводит сама профессия политтехнолога. А известность и серокардинальская работа придавали моему образу демонические черты.

АЕ: Давайте вернемся к искусству. Вы как-то сказали, что неприлично в России иметь собственный музей.
МГ: Я имел в виду, что ситуация вокруг создания собственного музея сильно политизирована. Я не хочу попадать в этот контекст.

АЕ: Не планируете подарить что-нибудь московским музеям?
МГ: Возможно, Третьяковке. Но только тогда, когда этот музей организуют по-другому. Я же вижу, что Ерофеев у них на правах падчерицы. В общем, отдам картины в хорошие руки.

АЕ: Сколько работ у Вас в коллекции?
МГ: Точно не скажу. Если считать графику, что-то около 1500.

АЕ: Какие мысли возникают по поводу будущего российского искусства?
МГ: Тревожные. Оппонент поднимает голову. Какое-то время он был дезориентирован Западом, где к современному искусству относятся хорошо.

АЕ: А кто оппонент?
МГ: Косная власть и православная церковь. Они себя считают оппонентами и ждут провокаций.

АЕ: Вы имеете в виду ситуацию с выставкой «Осторожно, религия»?
МГ: Я ее, кстати, не организовывал. Просто встал на их сторону. К сожалению, сейчас культуру пытаются поставить в подчиненное положение: вот мы делаем съезд, а после политической части — эстрадный концерт. Это свои. А художник не может быть своим.

АЕ: У Вас есть интересная мысль о ненужности авторского права.
МГ: Авторское право в том виде, в каком оно существует сегодня — мешает. Информационное пространство настолько насыщено, что одни и те же вещи могут рождаться в разное время и в разных местах. И в разных головах. Мысли принадлежат Вселенной. А художник воспринимает искусство прошлого, даже недавнего, как материал. Это как с пейзажем. Ты рисуешь, например, пейзаж с домом. А потом приходит печник и говорит: «Это моя труба, ее форма определена мною. Плати». Смешно. Я же отношусь к твоей трубе, как к части пейзажа, как к дереву. Когда я работал на телевидении, была замечательная ситуация: одна организация зарегистрировала патент на реалити-шоу. И теперь все, даже «Фабрика», должны платить им дань.

АЕ: И платят?
МГ: Платят! Дальше — медицина. Чудовищная ситуация. Больные люди — это всегда малообеспеченные. Однако 90% стоимости лекарств — плата за патент. Система, при которой человек за свое биологическое благополучие платит машине копирайта.
   В искусстве, я считаю, эпоха постмодернизма завершилась. Мы живем в мире, где проблема авторства сложно устроена. В музыке — если три такта совпадают, это уже плагиат. Но сегодня в музыке и большие, и малые цитаты оправданы художественными замыслами. И потом, копирайт ограничивает доступ к технологиям, а сегодня это — хлеб. Малообеспеченные люди должны пользоваться той же музыкой, теми же программами, что и все. Это справедливо. Сейчас это одна из базовых потребностей человека. Короче говоря, я против существующей системы копирайта. Но я понимаю, что она не может быть просто так отменена. Должны быть какие-то механизмы перехода к новому авторскому праву.

АЕ: Еще один Ваш титул — президент Интернет-академии. Расскажите, пожалуйста, что это такое?
МГ: Интернет-академия родилась в 1998 году, когда после дефолта грохнулась моя архитектурная мастерская. Было много свободного времени, и я начал заниматься Интернетом. Сделал свой первый сайт. И обнаружил: Интернет — чрезвычайно активная среда. Познакомился с «первопроходцами» русского Интернета. С Темой Лебедевым, Антоном Васильевым. Кроме них на тот момент Интернет был никому не интересен. Это сейчас они вполне состоявшиеся. А тогда были молодыми и маргинальными, в преддверии Интернет-бума чувствовали важность момента и, особенно, важность своей роли. Короче, мы с ними решили организовать Интернет-академию, члены которой выбирались по принципу «что ты сделал для Интернета». Соответственно, я был первым, кто сделал сайт по искусству. А так как никто из них не был известен, кроме меня, то меня выбрали президентом. Это номинальная должность. Я ничего не делаю. Внешняя деятельность нашей Академии заключается в том, что если кто-то что-то важное делает в Интернете, то его приглашают в Академию.

AE: Сейчас она существует?
МГ: Да.

АЕ: Что она конкретно делает?
МГ: Награды раздает. Есть такая награда — ЗРИ.

АЕ: Да, Знаменитость Русского Интернета. Вас как-то даже выбирали в качестве самого знаменитого Интернет-человека.
МГ: Да, было как-то.

АЕ: А Вам не кажется, что Интернет, в принципе, потихоньку теряет ту свободу, которая была еще три-четыре года назад. Сейчас ведь нельзя опубликовать сайт, какой ты хочешь.
МГ: Почему же, можно. Просто никто его не заметит. Интернет как пространство стал более структурированным. Раньше ты просто блуждал по Интернету. Особым удовольствием было попадать по ссылкам на какие-то случайные, затерянные сайты. Двигаться вглубь, не имея плана. Сейчас есть несколько больших магистралей. И есть деревеньки, куда никто не заезжает. Я думаю, что Интернет тем и хорош, что в принципе непонятно, как его «сковать». Можно, конечно, вырубить, но тогда придется вырубить все. Я продолжаю считать, что Интернет уничтожил закрытость. Он демократичен и доступен каждому. Вспомните: древний мир, огонь умели добывать только шаманы. И вдруг кто-то изобрел спички. Вот Интернет — это спички, которыми могут пользоваться и дети.

АЕ: Для каких конкретно целей Вы используете Интернет?
МГ: Ну, например, я не смотрю новости по телевизору. Интернет для меня — основной источник информации. И новая среда, на которую я сейчас делаю ставку. Например, мы хотим создать новую музыкальную среду — менее жесткую, чем та, что существует сейчас. То, что происходит сегодня в этой области — карикатурно. Такой музыкальный ЦК. Система, которая держится на Крутом и на Эрнсте. Система, которая не позволяет появиться новому. Либо технологизирует это появление, типа «Фабрики». В советские времена, чтобы попасть в эту систему, надо было внедриться в нее и ее же разрушить. Сейчас, я думаю, можно построить другую систему дистрибуции музыки. Для тех, кто не попадает в форматы.
   Мы как раз и создаем такую среду для музыкантов. И еще Интернет для меня — это способ индивидуализации жизни. Когда государство действует жестко, человек должен меньше зависеть от него.

АЕ: Что Сеть дает современному художнику?
МГ: Прежде всего, способ диалога со зрителем. Художники еще с XVII века мечтали выстроить систему взаимоотношений со своими зрителями. Картина воспринималась как медиатор. Сегодня эта мечта о коммуникации реализована в Интернет-искусстве. Зритель может даже стать частью искусства. Например: создается некая художественная программа, ты в нее входишь, и от того, как ты действуешь, зависит форма художественного произведения.

АЕ: Кроме настоящего Гельмана, который, как мы знаем, многолик, существует еще и виртуальный (на сайте галереи). Вы как-нибудь контролируете его жизнь?
МГ: Ее контролирует программа. На каждый вопрос она выдает какую-нибудь подходящую цитату из интервью.

AE: Вопросы посетителей — настоящие?
МГ: Да.

АЕ: Сегодня там был вопрос: «А как Гельман относится к лесбиянкам?».
МГ: И как?

АЕ: Хорошо.
МГ: Ну, и ладно. Мужчинам приятно на них смотреть. Приятнее, чем на гомосексуалистов.

Беседовала Алла Архангельская
Фотографии Игоря Ивандикова