Дарья Пархоменко: Science art формируется здесь и сейчас

   Эта хрупкая длинноволосая девушка основала единственную в России лабораторию по синтезу искусства и науки — «LABORATORIA Art&Science Space». Поддержка и развитие science-art (сайенс-арт), привычные на Западе, в нашей стране существуют лишь благодаря усилиям и энтузиазму Дарьи Пархоменко и ее коллег. За недавние проекты Laboratoria Дарья была удостоена общественной награды «Кариатида», адресованной женщинам-организаторам в области современного искусства. Она приехала в Петербург прочитать лекцию «От Сайенс-арта к Нейроарту: новые стратегии сопряжения искусства и науки» на Новой сцене Александринского театра и любезно согласилась дать интервью Арт Электроникс.

   Арт Электроникс: Мне кажется, у каждого куратора или критика, который занимается science-art, есть своё определение этого вида искусства.

   Дарья Пархоменко: Совершенно верно. Кто-то скажет, что это «научное искусство», а кто-то - «гибридное», кто-то назовет искусством исследования. Но смысл не в термине...

   АЭ: А что думаете вы?

   ДП: Science-art формируется здесь и сейчас, поэтому устоявшихся определений и терминов еще нет. Для меня важен момент сотрудничества художника и учёного. Важно, чтобы художник не только использовал новые технологии, но и был готов к сотрудничеству — к тому, чтобы в его деятельность вторгся другой человек из иной профессиональной области. Чтобы получился синтез.

   Я выделяю три признака science-art. Первый: прежде всего, художника интересует поле научных проблем и исследований, которые он готов интерпретировать. Второй: не только тема, но и средства, которыми художник создает свои произведения, тяготеют к научным, а значит, язык его трансформируется, включает новые технологические средства. Едва ли сайенс-артом можно назвать холст, написанный художником на тему космоса.

   Третий признак, который важен для меня, но не для всех кураторов, — это работа в сотрудничестве с исследователями и учеными, где их роль может варьироваться от консультанта до соавтора произведения. Потенциал развития проекта намного больше, когда он создаётся в коллективе.

Сергей Шутов, научный консультант Константин Анохин, нейробиолог. Министерство правды голубя мира, 2011, голубятня, видеоинсталляция, графика. Создано для выставки «Внедрение», Laboratoria Art & Science Space. Фото: Laboratoria Art & Science Space.

   АЭ: Учёным так же интересно знакомиться с художниками?

   ДП: Да. И учёных, и художников слишком сковывают рамки их специальности. Это болезнь нашего времени. Мы так далеки от Леонардо да Винчи, от эпохи Ренессанса, когда человеческие знания были универсальны и люди могли творить в любой сфере. Сейчас математик, физик, экономист, юрист — все находятся будто в разных мирах, говорят на узкоспециализированных профессиональных языках. Включая, как ни странно, философов и историков. В этом и есть пафос сайенс-арта — он создает универсальный язык - метаязык, позволяющий людям разных профессий плодотворно взаимодействовать и понимать друг друга.

   Здесь важен не только продукт — произведение искусства. Меня часто спрашивают: «Вот вы все общаетесь — художники, астрономы, химики, музыканты. И что это даёт?». Это даёт расширение возможностей, возникают неожиданные идеи. Мы часто замкнуты в своей скорлупе. И когда приходим в лабораторию к учёному, тот видит, что к нему пришли увлечённые люди с горящими глазами. Не чиновники из министерства. В общении с ними учёные могут иначе увидеть смысл собственной работы, запускается механизм самонаблюдения.

Встреча художников и учёных в лабораториях нейронаук Курчатовского института, 2011. Фото: Laboratoria Art & Science Space.

   Например, полгода мы с художниками посещали отдел нейронаук Курчатовского института. Каждая лаборатория занимается специализированными исследованиями, и только руководитель отдела имеет общую картину и понимает, для чего все эти лаборатории существуют вместе. Проект назывался «Внедрение», 2011 год. Суровейший проект. Сейчас я удивляюсь сама себе: два-три года назад я делала сложнейший проект, а сегодня я бы десять раз подумала, прежде чем за него взяться.

   АЭ: В чём его смелость?

 ДП: Это было самое настоящее включение, внедрение художников в научные лаборатории и обратно. Проект был симметричный. В этом как раз сложность и смелость: «внедриться» в мозг учёных, постараться максимально включить художников в научную среду, причём так, чтобы учёным тоже было интересно. Пока мы не завоюем доверие учёных, они не раскроются, не будут рассказывать самое интересное. Поэтому и их нужно было внедрить в нашу художественную среду, то есть привести их в мастерские художников, на их выставки, познакомить с контекстом современного искусства. Условием участия в выставке «Внедрение» было то, что каждый из них должен был выбрать себе научного партнёра для реализации совместного проекта. Мы вместе с нашими учёными писали тексты, встречались в кафе, говорили...

Дмитрий Каварга. Объект-антиобъект. Суперпозиция, 2014, роботизированные объекты. Создано для выставки «Квантовая запутанность», Laboratoria Art & Science Space. Фото: Юрий Пальмин.

   АЭ: До начала «внедрения» у художников уже были идеи или замыслы их проектов? Они уже знали, зачем идут в Курчатовский институт?

   ДП: Нет, идеи возникали во время работы. Важно было дать художникам представление о том, что современная наука знает о мозге. В институте разными аспектами темы занимались разные лаборатории. В первой изучали память, во второй нейроинтерфейсы, в третьей - рост культуры нейронов, в четвёртой исследовали мозг улиток и крыс, в пятой математики и программисты изучали алгоритмы работы мозга. Вообще, все, что связано с мозгом, очень близко художнику - что бы он ни делал, ему интересна прежде всего человеческая природа. (Согласитесь, что, к примеру, состав изотопов в ледниках для художника априори менее увлекателен, чем процессы, происходящие в памяти человека: воспоминания, забывание). Проблема в России в том, что художников, которые целенаправленно занимаются технологическим / научным искусством, как бы мы его ни назвали, очень мало. Их можно по пальцам одной руки пересчитать.

   АЭ: Но, наверно, тем, кто этим занялся, уже не остановиться. Не сядешь же снова за мольберт…

   ДП: Не обязательно. Например, Ира Корина — известная московская художница, создает скульптурные объекты, работает в разных техниках. Хотя обычно она не работает с технологиями, участвовать во «Внедрении» с радостью согласилась. Ира сделала комплексную инсталляцию «Нейрон рисует нейрон» совместно с нейрофизиологом Александром Капланом. Теперь она всегда говорит, что, если будет случай, готова принимать участие в таких опытах снова и снова. Таких художников я называю «гости» - они увлекаются научной темой, открыты для сотрудничества, но не работают постоянно в этом поле. Я счастлива, что такие есть. Это вносит новые смыслы в нашу деятельность.

Ира Корина, научный консультант Александр Каплан, психофизиолог. Нейрон рисует нейрон, 2011, видео, цвет; 9:02 мин. Создано для выставки «Внедрение», Laboratoria Art & Science Space. Фото: Алан Воуба.

   АЭ: А есть «чистые» сайенс-художники?

   ДП: Их очень мало (в России есть, наверное, всего 5% художников, которые могли бы хоть как-то действовать в поле science-art; за рубежом их больше). «Постоянных» в России всего пять-шесть человек. Но сейчас всё выше интерес к таким проектам со стороны студентов школы Media Art Lab и школы Родченко. Мне кажется, над искусством у нас все еще довлеет сильная московская концептуальная традиция. И многие боятся технологий, считая, что с ними они переходят в сферу дизайна. Художники боятся потеряться, почему-то не все чувствуют этот новый язык. Но если сейчас они не станут использовать технологии как язык, не станут осмысливать их, то рискуют, в каком-то смысле, остаться в каменном веке.

   АЭ: Вы считаете, что science-art — это самое актуальное искусство на данный момент?

   ДП: Конечно я, как человек, который этим живёт, скажу «да». Это одно из самых важных и актуальных направлений в искусстве. Но и другие практики всегда будут существовать. Традиционное искусство никогда не умрет. Концептуализм никогда не утратит своей значимости.

   И здесь встает вопрос, стоит ли очерчивать отдельную нишу для сайенс-художников. В США, Западной Европе и Канаде не выделяют science-art, а называют его «искусством, которое использует новые технологии». Художникам не всегда нравится, когда на них ставят клеймо. Подобные клише уводят эту практику в маргинальную область, с чем мы боремся.

   АЭ: А какие реакции у российской публики? Приходится что-то объяснять?

   ДП: У нашей Laboratoria - удивительная аудитория. Вы бы видели нашу гостевую книгу! Люди пишут об уникальности нашего места, что такие выставки, как у нас, редкость, что мы расширяем для них картину мира. Наши посетители - не только любители современного искусства, но и те, кто интересуется естественными науками и технологиями. Произведения на наших выставках - это отчасти ещё и научные экспонаты.

::vtol::, Криофон, интерактивная звуковая инсталляция, 2014. Создана для выставки «Лаборатория льда». Фото: Юрий Пальмин.

   АЭ: Они несут и образовательную функцию?

   ДП: Да, конечно. Например, делая выставку, посвященную Арктике и льду, - многослойной материи, которая хранит в себе планетарную память, - мы популяризируем гляциологию, географию, картографию ледников.

   Во время научно-художественных дискуссий проекта «Внедрение» сотрудники отдела нейронаук Курчатовского института смогли узнать об исследованиях друг друга в неформальной обстановке, что раньше по какой-то причине не происходило. Это важный эффект тим-билдинга для наших научных партнеров.

   Однако я по-прежнему ощущаю себя одиноким воином. Есть Дима Булатов, он создаёт монументальные теоретические труды, чего стоит его последнее издание «Эволюция От Кутюр: Искусство и наука в эпоху постбиологии». Дима создаёт массивную образовательную платформу, но нужны центры, которые бы постоянно работали с художниками, внедряли бы их в научные лаборатории.

   АЭ: Ваша Лаборатория — единственная в своем роде?

   ДП: Получается, что в России единственная. Хотя о science-art сейчас стали много говорить, даже какие-то фестивали стали так называться. Возникает мода, но для того, чтобы количество перешло в качество, необходимы профессионалы...

   АЭ: И поддержка государства?

   ДП: Да, страны, в которых science-art развивается, государство уделяет ему внимание и считает инновацией: Австралия, Канада, а также Ирландия и Великобритания, Германия.

Художница Марион Лаваль-Жанте из дуэта Art Orienté Objet

   АЭ: А встречается ли совпадение сюжетов у разных художников, как это бывает с научными открытиями, - например, когда одновременно Попов и Маркони изобрели радио?

   ДП: Меня поразила молодая художница из Петрозаводска Наташа Егорова. Она изучает голосовой аппарат птиц: вместе с орнитологом препарирует их, чтобы изучить голосовые связки и создать инструмент, который бы звучал невероятным образом. Ей нужно помочь найти смелого учёного, который бы делал опыты вместе с ней. А в Париже есть группа Art Orienté оbjet, всемирно известные фрики, которые проводят эксперименты с животными. Они уже делали музыкальные инструменты из животных. Поиски Наташи и французской группы идут в одном направлении.

   Вообще, включение российских художников в международный контекст - одна из моих задач. Ситуация с Наташей «идеальна», художник в принципе был вне контекста современного искусства.

   АЭ: А коллекционеры science-art уже есть?

   ДП: Я таких пока не знаю. Технологические произведения искусства требуют особого режима поддержания как во время работы, так и во время хранения, поэтому и музеи часто с осторожностью относятся к приобретению таких работ для своих фондов.

::vtol::, DNA_SA, 2012, интерактивная многоканальная звуковая инсталляция. Выставка «Синергия» Lexus Hybrid Art 2012, кураторами которой были Дарья Пархоменко и Катя Бочвар.

   АЭ: Они остаются в мастерской художника?

   ДП: Это в лучшем случае, - если художнику есть, где хранить такие работы. Например, Дима Морозов ::VTOL:: – очень продуктивный художник, почти каждый день создаёт по новому произведению - звуковому объекту. Куда же их все девать? Несколько самых больших хранятся у нас в Laboratoria. У нас есть пространство в 300 квадратных метров — не такое уж маленькое, казалось бы, но оно совершенно не приспособлено для хранения, это выставочный и дискуссионный залы.

   Кроме того, работы, по сути, принадлежат художнику. Мы получаем грант, в котором обычно часть денег предназначена для создания или воссоздания произведения искусства. Соответственно, мы его создаём или воссоздаём. Как правило, мы полностью оплачиваем продакшн, но не покупаем работу.

   А музеи покупают технологическое искусство в самую последнюю очередь. Знаете, почему? Они не понимают, как с ним обращаться, как хранить. С картиной или даже с видео все ясно, но как хранить инсталляцию с железками, трубками, генераторами…

   Самое печальное, когда из-за отсутствия инфраструктуры хранения произведения уничтожаются после выставки. Я поняла, что мы должны пытаться продавать работы, может быть, с помощью аукциона. В начале 2014 года мы стали общаться с Sotheby’s, но грянул кризис с Крымом и стало ясно, что сейчас не время для новых рискованных вложений.

   АЭ: Но Sotheby’s же всё равно будет проводить свои аукционы!

   ДП: Да, но моя идея была в проведении отдельного аукциона технологического искусства, и для этого нам нужен профессиональный партнёр, такой как Sotheby’s, Christie’s или Dorotheum. Идея им очень понравилась, но тем временем курс евро устремился вверх, и решено было отложить аукцион до лучших времен.

Разработка технического интерфейса для развития научно-художественной версии перформанса Марины Абрамович «В присутствии художника», Вотермил, 2012. Фото: Дарья Пархоменко.

   АЭ: Расскажите о вашем сотрудничестве с Мариной Абрамович. Она мировая знаменитость, тяжело было с ней работать?

   ДП: Наоборот, очень легко. Марина — уникальный человек, она… как с другой планеты. Несмотря на то, что она звезда, в общении и работе она очень дисциплинированный, добрый, открытый и внимательный человек. Когда она приезжала к нам на симпозиум «Brainstorms. Художник в контексте нейронаук», весь её день был расписан с раннего утра до позднего вечера. Я считаю себя трудоспособным человеком, но Марина меня просто поразила. С утра у неё было семь интервью, потом дискуссии, встречи, а вечером нейронаучный эксперимент.

   До симпозиума мы работали вместе над её перформансом «Измеряя магию взгляда», переводили на новый технологический уровень её перформанс «В присутствии художника». Она предложила учёным проверить гипотезу о синхронизации активности мозга участников, смотрящих друг другу в глаза. Меня удивило, насколько Марина — художник, который никогда в своей практике не обращался к науке, — была открыта к диалогу, схватывала всё на лету, общалась с учёными на равных.