Ив Омер, человек с «Калипсо»

Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна волнует море, как женщину», — думал старик.

Эрнест Хемингуэй, «Старик и море»

Хорхе Луис Борхес, увлекавшийся искусством компиляции, время от времени создавал весьма интригующие списки последствий (включая случайные) какого-нибудь одного события и любовался ими*. Нам ничто не мешает поупражняться в том же самом.

Итак, в 1943 году, в разгар войны, Жак-Ив Кусто и Эмиль Ганьян во Франции построили первый жизнеспособный прототип устройства для дыхания под водой, которое предполагало выдох в воду (так называемый «открытый цикл дыхания»).

Вот что, в частности, за этим последовало:

Вскоре океан (именно океан сам по себе — не его поверхность, как прежде) настолько приблизился к людям, что начал менять их сознание.

Они увидели краски коралловых рифов и увидели себя плывущими в невесомости. Внезапно появилось словно новое зеркало, в котором они отразились.

Постепенно люди поняли, что их активность может убить океан и ему нужна защита.

В 1950 году один списанный британский минный тральщик во Франции получил имя нимфы — «Калипсо» (Жак-Ив Кусто взял его в аренду за один франк в год). А затем, после экспедиций на «Калипсо», после сделанных океанографических открытий и фильмов, Кусто получил прозвище Капитан Планеты.

В 1964 году в группу дайверов Кусто пришел моряк по имени Ив Омер. Через некоторое время он стал ведущим подводным оператором «Калипсо». Помимо прочего, последние фильмы «Подводной одиссеи» сняты при его участии.

В январе 2013 года под водой у острова Сан-Кристобаль (Галапагосы) я видел вертикальную щель в скалах. Водорослей на ее стенах почти не было. Она терялась в глубине. И приглашала туда. Это место называется Five fingers.

В июне 2016 года я и моя жена Дженнет провели три дня в Пушкинских горах со своими друзьями: Ивом Омером и его женой Аллой. По вечерам мы говорили. Вернее, слушали рассказы Ива (включив диктофон с его разрешения). А днем мы гуляли по холмам вокруг Михайловского или стояли на ветру над обрывом реки в Тригорском, и мысль о том, что мы гостим у Александра Сергеевича, не казалась мне театральной чушью, как иногда теперь.

Далее — рассказы Ива Омера, записанные вечерами в Михайловском и позже дополненные кое-какими деталями.

* См., к примеру, «Жестокий освободитель Лазарус Морель».

Арт Электроникс: Ив, как вы оказались на «Калипсо»?

Ив Омер: Мой родной Брив-ла-Гайард — маленький городок. Дважды я видел в нем очередь в кинотеатр. Сперва на комедию «Дон Камилло» с Фернанделем, она привлекла тьму зрителей. А потом (мне тогда было около пятнадцати лет) — на фильм Луи Маля «В мире безмолвия». На короткое время я был поражен всеми этими рыбами, и люди просто померкли для меня на их фоне, но не могу сказать, что это осталось в моей памяти. Брив находится в 250 км от моря. Я видел берег моря только на каникулах. А о командоре Кусто до киносеанса никогда не слышал.

Затем я ушел служить в военно-морской флот. Шла война в Алжире. Срочная служба длилась 28 месяцев. Я записался во флот с тайной мыслью — путешествовать и увидеть мир. И то сказать, в моем городке не было ни телефонов, ни телевидения... У меня только и было, что велосипед, на котором я ездил к бабушке. Я не хотел ходить в школу, потому что не хотел стать похожим на людей, которых знал – адвокатов, докторов, торговцев. Я не хотел быть частью их мира. И я сказал себе, что буду путешествовать.

Так или иначе, три года я провел в Средиземном море. На корабле я был акустиком (détecteur d'armes sous-marines – франц.) — искал шум винтов подводных лодок, сидя в наушниках у аппарата, усеянного большими лампами-триодами. А на берегу случилось быть и шофером командира, и работником бакалейного склада. Все это мне не нравилось. И я решил поступить на подводную лодку. Для этого нужно было, помимо прочего, получить разрешение у психолога. Психолог — офицер — меня принял и сказал: «Что ты делаешь во флоте? Уходи!». Я так и не понял, почему. Это было непостижимо... Но мне было 19 лет, перед офицером я должен был стоять по стойке смирно и спросить ничего не мог. Короче, на подводную лодку попасть не удалось. Я оказался на другом корабле. Но здесь мне повезло, у меня началось общение с новым кругом людей, весьма развитых, — офицеров, которым было чаще всего лет около тридцати. Оно длилось некоторое время. И вот один из них сказал: «Иди в водолазы». Эта мысль увлекла меня. Сразу же записаться на курсы подводного плавания я не мог, мне не было двадцати. Пришлось ждать, и еще пришлось обойти запрет на погружения для акустиков. Все, однако, сложилось. Наконец, согласно правилам, вновь нужен был осмотр у психолога. И верьте или нет, но я попал к тому же самому. Сцена почти повторилась. «Опять ты? Все дайверы – сумасшедшие. Не становись дайвером, уходи!», — сказал он. Но тут я решился ему ответить: «А если мне нужны деньги?». Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «А, если это ради денег, то я подпишу твои бумаги». И он действительно все подписал. Потом, впрочем, я опять ждал — теперь уже своей очереди на экзамены (будь у меня протекция, все было бы проще).

Первым испытанием было задание проплыть 700 м в полном снаряжении (в ластах, маске и т. д.) менее, чем за 20 минут. Я никогда этого не делал раньше. 700 м — это немало, знаете ли. Но я проплыл это расстояние менее, чем за 20 минут, и меня приняли...

После курсов я вернулся на свой корабль. Ив Омер — дайвер! О, это было что-то, офицеры смотрели на меня совсем иначе.

Однако время текло, мой контракт военного моряка заканчивался. О том, что делать дальше, у меня не было абсолютно никаких идей. И еще не было ни денег, ни родителей, способных мне помочь, вообще ничего.

Между тем, по радио шла серия передач «Мир без солнца». Их вел Кусто, плавая при этом по Красному морю. Мой отец, который слушал их, как и я, в конце концов посоветовал мне написать командору Кусто. Так я и сделал (не помню, где и как найдя адрес). Ответ пришел за месяц до конца моей службы во флоте. Альбер Фалько прислал мне открытку со словами «Приезжайте в Марсель, на набережную Grande Bigue, в L’OFRS» (L'Office français de recherche sous-marine – Французская служба подводных исследований). Я взял увольнительную и приехал. «Калипсо» был в плачевном состоянии, но мастерская L’OFRS была великолепна, дух работы и радости таился в ней. Я оглядывал все, не говоря ни слова. А на прощание, когда Фалько проводил меня к моей машине (стоявшей в 200 метрах, в конце набережной), я пожал ему руку и сказал: «О, как вам повезло, что вы здесь!». Только это. Не знаю, с какой интонацией я это произнес, но в ответ он вдруг предложил: «Пойдемте ко мне». Мы вернулись, по пути встретив Кусто. Фалько повернулся к нему: «Командор, я представляю вам нашего будущего дайвера». Потом, в кабинете, он открыл выдвижной ящик стола и кивнул на него со словами: «Смотри, все это письма с запросами от желающих стать дайверами у Кусто». Я не знаю, что он почувствовал тогда, почему выбрал мое письмо...

АЭ: Интересно решительно все о «Калипсо», Ив, — люди, режимы ныряния, штрихи и детали...

ИО: Славе Кусто завидовали. Это было проблемой. На «Калипсо» корабельный комиссар (должность вроде интендантской), дружелюбно встретивший новичка, как-то сказал мне: «Слава Кусто – только его, она не твоя и никого из этих людей». Я не понял, почему он мне это говорит. Мне было все равно. На «Калипсо» я нашел свободу, именно ту, которую искал.

Жак-Ив Кусто и мурена

В команде я был младше всех и потому всех немного сторонился. Мало того, я был еще и юнцом, впитавшим в школе греко-латинскую культуру (в те времена она ценилась) и, наверное, это повлияло на мой характер. Но хоть я и оставался крайне сдержан, с людьми все пошло легко. С Андре Лабаном, например. Он, директор L’OFRS, имел натуру открытую и творческую. Но встречались мы редко.

Прежде всего, я общался, конечно, с дайверами – с коллегами. Великим моряком и великим дайвером для меня остается Фалько. Мне нравилось быть рядом с ним. Я не могу назвать себя его другом, но мы были очень сильно связаны. Это трудно объяснить. С ним я испытал радость общения, которой у меня не было с другими, – повсюду, и в Красном море, и в подводном доме. Это самый великий моряк, которого я знал.

Фалько был патроном дайверов. Каное Кентзи был его заместителем, можно так сказать. Еще были Реймон Колль, Кристиан Бонниси, Ив Омер...

Я, в силу своей «сдержанности», никого ни о чем не просил, но с Кусто или Фалько это было ни к чему – я и так делал то, что мне нравится. И никакая простая моряцкая работа (красить, вязать канаты) не была в тягость. Напротив, нравилась и она тоже. Еще я вел журнал командора Кусто. Уезжая куда-нибудь, он поручал мне вести журнал – не судовой, но что-то вроде дневника с записями обо всем, что происходит. Его читал Фалько, в отсутствие Кусто он оставался за командира. Великолепное время! Вокруг море, которое тебе помогает (какой бы ни была погода!). Твоя мысль свободна. Погружения, морские животные. О такой жизни можно только мечтать.

Однако корабль – это замкнутое пространство, и отношения с людьми диктуют слишком много. Хоть я и оставался «с краю», сторонясь разговоров ни о чем, но все же много общался с матросами, механиками. Обычно это были молодые, чистые духом люди. Часто корсиканцы или те, кто приехал издалека, из Бретани, или с юга, из Марселя. Они смотрели на жизнь как на праздник. Мне было хорошо с ними. 

Ив Омер и другие члены команды «Калипсо» на фоне подводного дома

АЭ: Ив, сегодня днем вы сказали о жизни, что для вас она — прекрасный идиотизм, или идиотизм, полный прекрасного, что она глупа. Вы говорили о том, что происходит со всеми нами: с природой, в которой все уничтожает друг друга, чтобы выжить, и с нами, которые видят все это. Скажите, эти мысли — они как-то связаны с экспедициями «Калипсо», с тем, что вы узнали под водой?

ИО: В детстве я жил у моей бабушки в деревне. У нас были животные, и мы любили их. Когда корову отправляли на бойню, бабушка плакала, и мы все плакали. Однако отношения с животными у меня были легкими и радостными, я не задавал себе вопроса, что такое жизнь. Но затем я начал нырять... Кусто в то время был директором Океанографического музея Монако. Я работал с ним (помимо прочего, ловил вместе с Фалько рыб для аквариума). Там была великолепная творческая атмосфера. И там я узнал «вблизи», что такое пищевая цепь. Я, конечно, знал и раньше, что это такое, но совершенно не думал об этом. А потом я увидел свободных животных на просторе. После я много читал, смотрел и понемногу, старея, я увидел механику жизни. Я был воспитан католиками. Когда слышишь разговоры о религии, о коммунизме или капитализме, ты замечаешь, что все это идеологические религии, целью в которых всегда остается поедание своего соседа. Однако мне это не подходит. Я не хочу отделять себя от всех, я человек, я животное, я это понял в молодости. Но что делают животные? Они едят траву, потом их едим мы… Понемногу ты понимаешь, что жизнь – это рождение, убийство ради утоления голода, порождение себе подобных и смерть. И я пришел к мысли, что жизнь – это бальное платье смерти.

Центр расчетов эксперимента Precontinent № 3 в Океанографическом музее Монако

С возрастом, впрочем, все кажется более сложным. Я уже не уверен, что смерть – это нечто окончательное. Твое тело, разлагаясь на атомы, становится частью растений, животных или еще чего-то. Кроме того, есть еще астрофизика... А если жизнь – это что-то вроде электричества или света. Если после смерти нет ничего, это меня устраивает. А если после смерти окажется, что ты стал чем-то вроде света, который распространяется по вселенной, и всюду во вселенной можно найти элементы, кирпичики жизни, – значит, тебя ждет прекрасное путешествие! Словом, я не пессимист.

Более того, я полагаю, что умереть – не хуже, чем родиться. (Ты помнишь свое рождение? Нет...) Но хватит о смерти. Скверно все же, что мы заставляем страдать животных. Вы видели, как сегодня убивают животных? Во Франции был закон, по которому животное должно умирать безболезненно и как можно быстрее. Однако новыми религиями и новыми идеологиями все хорошие законы отметены. Люди до сих пор верят непонятно во что и говорят, что животных надо убивать так или эдак, потому что этого хочет их бог.

Ив Омер с дельфином

АЭ: У меня есть один вопрос. И если я не задам его сейчас, потом он может стать кричаще неуместен. Ив, вы рассказывали о своем друге (или как минимум о человеке, которого хорошо знали). Это Жак Майоль. Когда он умер, меня поразила одна вещь. Насколько я знаю, он повесился.

ИО: Не помню. Наверное, это так.

АЭ: Этот человек владел специальными техниками, которые позволяли задерживать дыхание невероятно долго. Для нас (для всех, кто увлечен подводным плаванием) он был полубогом. Почему он именно повесился? Этот вопрос не дает мне покоя. Трудно поверить, что он выбрал смерть, связанную с дыханием, случайно.

ИО: Я могу сказать вам, что для Жака Майоля практика апноэ была религией. Он не рвался быть гуру, но представьте — у тебя нет адептов, ты, между тем, стареешь… Этот человек, сделавший так много, однажды обнаружил себя совершенно одиноким. Я и сам часто думаю о суициде, и не вижу в этом ничего плохого. Так или иначе, я думаю, смерть Майоля связана с восприятием апноэ как религии.

Жак Майоль

Мы много говорили с ним. Я был самым молодым в команде, и он приходил ко мне, потому что другие не хотели его слушать. Он был очень увлечен. Тогда мы ныряли на задержке дыхания, только если к тому была практическая необходимость. Я совсем не думал о мистической стороне апноэ. Сколько раз он мне говорил: «Если хочешь, через 15 дней ты сможешь пойти со мной на 60 метров на задержке дыхания!». Много позже (я уже был на пенсии), итальянцы как-то пригласили меня на Устику, на съезд дайверов и инструкторов по апноэ. Они, помимо прочего, вели курсы «апноэ-медитации» на деревенской площади. Я присел их послушать. Они косо посмотрели на меня (а я был «главным приглашенным» на съезде), словно говоря: «Что он здесь делает?». В финале я подошел к ним и сказал: «То, что вы делаете, – великолепно!», и они заулыбались. Когда я был молод, я иногда делал апноэ-погружения просто ради удовольствия. Но я не называл их «медитацией» и не отдавал себе отчета в том, что это и есть то, что делал он, Майоль. ...Ты опускаешься на 5-10 метров глубины, останавливаешься и разглядываешь все вокруг себя. Именно погружаешься и останавливаешься. Это все меняет! Вокруг тебя уже не прежний привычный мир, все совсем другое!..

АЭ: Стало быть, для Майоля погружение, невесомость, апноэ были чем-то вроде религиозного акта. А у вас, Ив, никогда не было соблазна вместо скепсиса, оставив мысли о «жизни как идиотстве», погрузиться в эту религию? Я нырял и знаю: там, в невесомости, скепсис, ирония — все это не нужно, лишено смысла, ты испытываешь экзистенциальные ощущения. Это выше инстинктов, потому что заполняет больше, чем они...

ИО: Ну да, конечно, это большое удовольствие – чувствовать свое тело и свой дух.

Я, однако ж, часто вспоминаю одну историю о Майоле. Это произошло во Флориде, в Форт Лодердейл. Мы с Лабаном остановились в каком-то мотеле. Было девять часов утра, у меня дико болело горло, я лежал в постели, закутанный в одеяло. Вдруг стук в дверь. Лабан открывает, входит Жак Майоль, а за ним неизвестный нам американец и роскошная блондинка. Она быстро подходит к Лабану, обнимает его и поворачивается ко мне. Я из-под одеяла говорю: «Нет-нет, я болен». Однако она стянула одеяло и поцеловала меня в губы. Я тут же выздоровел (смеется).

АЭ: А Майоль?

ИО: Это он ее привел.

АЭ: Но это история не о Майоле, а о вас и блондинке.

ИО: Нет, это история о Майоле, потому что это был поцелуй апноэ — на долгой задержке дыхания. Майоль был необыкновенным человеком.

Ив Омер в кубрике «Калипсо»

АЭ: Расскажите о Кусто, Ив. Вы наверняка знаете о нем то, что знает мало кто.

ИО: На «Калипсо», когда начиналось какое-то действие, работа, люди все делали вместе. Говорили мало. Все доверяли друг другу, и каждый отвечал за безопасность другого. У Кусто среди членов команды, если хотите, не было друзей. Но было нечто большее. Его слова командира не воспринимались как приказы — потому что они были воплощением мечты. Воплощением мечты, повторюсь, были самые простые вещи — есть, пить, вязать канаты... Это чувство не оставляло нас. Благодаря Кусто. Он имел силу сохранять его у своих людей. К примеру, конкретно для меня мечтой был эксперимент Precontinent 3, и однажды оказалось, что мне нужно лишь следовать за ней.

Кроме того, Кусто был очень внимателен. Он тщательно взвешивал, чего можно требовать от каждого из его людей. Все, что делали мы, он, так или иначе, уже делал сам, 20-30 лет тому назад. И он хорошо знал, чего хочет. Однако при этом каждому он однажды предлагал сделать что-то необычное, находящееся за сложившимися рамками. Мне он предложил стать оператором. Я, признаться, совсем не хотел учиться, но я пошел на операторские курсы и сделал все, как он сказал — потому что с ним все было легко. (Он, кстати, оплатил эти курсы). А потом я начал снимать кино, и для меня это был апогей.

Да, все было легко — поэтому на «Калипсо» ныряли все, каждый был «дайвером Кусто». У него не было конкурентов. И он за всех решал все проблемы. Теперь его нет, нынешним молодым людям не так повезло...

Жак-Ив Кусто готовится к погружению (слева Филипп Кусто)

АЭ: Да, не так. И ничего не вернуть. И на людей Кусто никто не похож.

ИО: Ну и что, что не похож! Знаете, свобода духа никогда не покидала меня. Надо быть свободным, всегда свободным. Одинаковым тоном говорить и с тем, кто выше тебя, и с тем, кто ниже. Всегда, всегда, всегда. В этом году мне будет 75 лет, но я свободен. Между тем, моя дочь хочет быть похожей на кого-то. Это ужасно. Я поговорю с ней об этом.

АЭ: Не знаю, что у вас получится с дочерью. Я сам склонен к подражанию. Например, в отрочестве я упражнялся во фридайвинге — разумеется, весьма неуклюже, — но при этом думал о том, как ныряет Жак Майоль. Или — я очень люблю фильм Годара «На последнем дыхании». Там молодой Бельмондо, играющий автомобильного вора, подходит к фотографии Хамфри Богарта на стене и мы понимаем, что шляпа на нем точно такая же и сидит она точно так же. Так вот, у меня дома тоже лежит «стетсон». Я глядел на Бельмондо в этом фильме, он глядел на Хэмфри Богарта… Избавиться от этого лично у меня нет ни одного шанса.

ИО: Это похоже на вдохновение. У моей дочери и у вас те же проблемы, что и у детей Кусто. Командор Кусто делал потрясающие вещи, а его дети хотят превзойти его, но не могут. Моя дочь однажды мне написала: «Ты же понимаешь, что я дочь Омера». Однако она сама по себе... Она сравнивает свою жизнь с моей, но сравнивать не надо. Мои стремления, моя воля, моя эпоха — все это кончилось, этого больше нет. Филипп, сын Кусто, погиб, потому что ничего не понял. Он говорил: «Я знаменитый сын командора Кусто». И вместо того, чтобы развивать свои способности, а они у него были, он смотрел только на отца. Жак Ренуар сказал в одном интервью: «Смерть Филиппа Кусто была предрешена».

Филипп Кусто готовится к погружению в рамках эксперимента ВМФ США Sea-Lab III, 1969

АЭ: Почему?

ИО: У Филиппа не было подготовки его отца. Однако он искал новшеств, применение гидросамолетов в нашей практике было его идеей. Я видел, как он пилотировал самолет — как больной... ни мастерства, ни понимания. В день аварии он пилотировал гидросамолет, в который я поднимался много раз на Аляске, великолепный американский самолет. Техники делали осмотр машины перед полетом, но он прервал его в тот раз, у него была привычка все время всех торопить. У гидроплана был открывающийся (выдвижной) трап, как окно. И когда они приводнялись, он выпустил этот трап раньше времени. Самолет зацепился им за воду и перевернулся.

Кроме того, он окружал себя не лучшими людьми. Сначала на «Калипсо» мы с ним ладили, но я не лизал ему ботинки, и вскоре он отодвинул меня в сторону. Позже мне однажды удалось сделать хорошую съемку там, где ее запороли мои коллеги, и он сказал: «Хорошо, что мы тебя послали, Ив». Все это печально, потому что он был способным парнем, хорошим ныряльщиком, хорошим фотографом. Однако он слишком оглядывался на отца, боялся сделать хуже, чем отец. Потом мы жили вместе на Precontinent 3, но за месяц мы с ним ни разу не разговаривали. Там было три человека, которые ни с кем не разговаривали: Лабан, один из ученых и Филипп Кусто. (Всего нас было шестеро).

В подводном доме Precontinent 3

АЭ: Станция под водой напоминает о станции в космосе.

ИО: И под водой дайвер плавает, как астронавт в открытом космосе. (Причем они оба не просто плавают, но работают — чинят что-нибудь, например). Однако ощущения у них разнятся, и когда они остаются на борту своих судов — тоже. На подводной лодке и на космической станции внутри сохраняется атмосферное давление (1,33 кг). Но снаружи у астронавта оно нулевое (разница, стало быть, всего в 1 кг). А под водой давление увеличивается на одну атмосферу с каждыми десятью метрами глубины. Вот. Но работу на этих глубинах мы выполняли примерно ту же, что и астронавты. Чего только я ни делал на подводных лодках! Подводные аппараты – это еще один тип погружения, и он так же прекрасен, как погружение в скафандре или апноэ. Об этом мало говорят. Как-то я был на Сейшелах, на 700 м глубины, в полностью прозрачном подводном аппарате, вдвоем с коллегой. Было очень красиво — тьма и в ней огни батискафов. Свет привлек рыбу-меч, она, как стрела, снизу подлетела к нам, ударилась о прозрачную поверхность своим длинным носом и уплыла, как пьяная, прочь. Стоит побывать на глубине 700 метров, чтобы увидеть такое!

«Спуск на воду» подводного аппарата

АЭ: Я не думала, что эта рыба опускается так глубоко. (Вопрос Дженнет).

ИО: Я тоже не думал! Но это рыба, в конце концов. Кто удивителен, так это дельфины, киты, морские львы, морские слоны (есть два вида морских слонов – северные, маленькие, и южные, антарктические, более крупные). Слушай, я снял фильм о морских слонах. И много думал о них и о львах... А какое-то время назад я встретил исследователей (французов), которые установили морским львам на головы датчики, чтобы собрать данные об их маршрутах, температуре воды вокруг и т. д. Сигналы с датчиков они принимали, сидя где-то в деревне, даже не на берегу моря! И что же? — один из львов проделал путь 38 тысяч км, — почти кругосветное путешествие, — уходя из мест, где он был на отдыхе. При этом он погружался на 600 м и глубже, хотя на поверхности львы проводят всего несколько минут. Их погружения длятся очень долго. Это восхитительно. Я люблю их. (Как-то меня задело, что ученые не перестают повторять: «морской слон, этот морской хищник...», – и я написал им, что для меня единственный настоящий хищник – это человек. Они ответили: «Мы вас не знаем»).

Ив Омер и морской слон

Еще можно вспомнить пингвинов – ныряющих птиц или, вновь, китов. Их естественная техника погружения абсолютно недоступна нам. Киты погружаются на задержке дыхания на глубины 1000 м или 2000 м, остаются под водой 20 минут, и даже от компрессионных рисков эволюция их защитила.

Помню, я нырял на Новой Каледонии и увидел черепаху, спящую под камнем. В конце погружения я снова проплывал рядом, она все еще была там, где и прежде. Я спросил своего спутника, сколько времени черепаха может оставаться под водой. Он ответил «Я не знаю, но однажды я видел черепаху под водой на протяжении четырех часов». Экосистемы меняются. Возможно, завтра человек будет сметен и другие существа придут на наше место.

АЭ: Ив, нашу технику погружения изменил Кусто. Почему об этом вспоминают так редко? Я смотрел недавно кадры хроники: он, улыбаясь, обнимается с Фиделем Кастро, он раскланивается с Джоном Кеннеди. Сплошной официоз...

ИО: У Кусто была счастливая жизнь. Хотя бы потому, что он целовался с дельфинами.

Жак-Ив Кусто, инструкции дайверам. Слева – Ив Омер

АЭ: Не верю в идиллии.

ИО: В фильме, который вы смотрели, его спрашивают: «Вы это делаете ради денег? – Нет – отвечает он. – Ради славы? – Нет. – А зачем тогда? – Для развлечения». И мы на «Калипсо» тоже, по сути, развлекались. Получали удовольствие. Не знаю, как это выразить точнее.

Но Кусто, конечно, досталось – он был руководителем, он искал и находил деньги на все наши миссии. Находил у французского правительства, у американцев, которые уговаривали его делать для них фильмы (в последнем случае у него была позиция силы). Сначала было сложнее. Сколько раз я слышал, как мадам Кусто говорила: «Я отдала все свои украшения в ломбард». На «Калипсо» ее называли Бержер (Пастушка, франц.). Но у нее было еще одно прозвище. Кусто называл свою жену, Симону, русским словом «Люблю». В письмах он использовал этот русский глагол вместо ее имени.

Однажды мы готовили «Калипсо» к кругосветному путешествию. И вот в Монако нас провожают: на корабле журналисты, принцесса Грейс, фанфары, карабинеры, гвардия. Затем мы покидаем Монако, доходим до Вильфранш и бросаем якорь. Кусто собирает нас в кают-компании, открывает дверь, входит и говорит: «Господа, мы ждем, у нас нет денег. Когда контракт будет подписан, мы отплывем». На следующий день или через день контракт подписан и мы отправляемся дальше. Кстати, несмотря на виражи такого рода, я, как наемный работник, всегда получал оплату день в день и час в час.

Его оптимизм, вера в то, что он делает, были безграничны; проблем мы словно не замечали. Кроме того, он был морским офицером, имевшим опыт командования. И конечно, он прекрасно знал «код общения» с политиками и сильными мира сего. Знал и использовал его.

Такие, как он, редки. У меня, к примеру, быть руководителем не получилось. Я все потерял. Давно, в один скверный час, я решил оставить службу в море и купил магазин – газеты, сувениры, книги (можете представить себе Ива Омера за прилавком? – видали осла!). Лучше бы я никогда этого не делал. В ту пору мне было около пятидесяти, я плавал с итальянцами и в море хорошо зарабатывал. Но без конца уходить в море надоело. Хотелось проводить время с женой и дочерью. Да, уходя в море, я хотел увидеть мир, и мне нужны были деньги. Я научился сочетать оба эти желания, и этим горжусь.

Так вот, про магазин. Дело не пошло, через три года деньги начали таять. Я предложил жене и дочери этот магазин продать. Они были против. Но все же мы его продали, и тогда жена взяла деньги и ушла. У меня был прекрасный дом с красивым садом, все это мне тоже пришлось продать, чтобы оплатить развод, адвокатов... А потом я сказал себе: «Почему же она не сделала этого раньше?».

На съемках фильма «Трагедия красного лосося»

АЭ: Кто знает, почему... Так или иначе, ваша нынешняя жена прекрасна.

ИО: Согласен (разводит руками, смеется).

АЭ: Ив, остались еще вопросы о Кусто. Он, конечно, не сразу пришел к мыслям о защите океана... К предчувствию катастрофы, которую надо остановить.

ИО: Чем больше Кусто узнавал, тем сильнее менялся. Да, он изобрел акваланг (и много чего еще), он снимал кино. Наконец, он сделался директором Океанографического института Монако, в котором было много экологов. И со временем, опускаясь под воду, мы стали наблюдать за тем, что люди делают с океаном, не упускать это из виду. Когда Кусто сказал, что Средиземное море стало помойкой, многие ученые и политики накинулись на него, утверждая, что море на самом деле чистое. Между тем, тогда я ходил в подводной лодке на глубину 400 м (по контракту, не связанному с «Калипсо») и видел своими глазами вновь и вновь урон, наносимый морю. Затем – он говорил о чрезмерном рыбном промысле, а я вспоминал еще одну картину: дно на глубине 600 м, абсолютно пустое и мертвое, на котором все живое сметено сетями. Он смел говорить об этом. И дальше: он со своими друзьями развил идею моратория на разработку Антарктики.

Кусто, съемки «Одиссеи»

АЭ: Или, помню, все знали, что акул истребляют тысячами, а Кусто где-то сказал: «Чем больше мы изучаем акул, тем меньше мы о них знаем». Что он имел в виду?

ИО: Он имел в виду, что эти животные бесконечно умны, если хотите. Они древнее нас и поэтому умнее, и мы не знаем их языка. Те же коровы у моей бабушки были ультраумные, хотя с виду этого не скажешь.

АЭ: На акул смотрели как на убийц, на воплощенное зло. Особенно после фильма Спилберга «Челюсти».

ИО: Тот американский фильм – полный идиотизм. Акулы – хищники, они находятся на вершине пищевой пирамиды, в которой никто никого не ест «от злости». Разве это так сложно понять? А что до Кусто, то у него был свободный дух и воля. Это был человек своей эпохи, познавший ужасную войну, видевший падение французского флота. Он смог подняться с нуля. Так ли удивительно, что его потомкам не повторить и не превзойти его результатов? Это нормально. Возьмите Пушкина – разве его потомки стали поэтами, стали равными ему?

Я говорю, что его жизнь была счастливой, но она не была идиллией, ты прав. История Кусто – это история ошибок. Ошибок, иллюзий и обманутых надежд! К примеру, подводные дома. Они оказались не нужны индустрии, они просто не рентабельны. Обошлись без них: корабль приходит в нужное место, водолазы (или аквалангисты) погружаются на дно, делают свою работу, потом их поднимают на борт, и они проходят декомпрессию в барокамере на корабле. Подводные дома остались мечтой – нашей и Кусто. Представьте: мы упивались фантазиями о том, как будем жить под водой, выходить из дома наружу, работать, возвращаться в него...

Работа под водой © Philippe Cousteau

Или другое – книги и фильмы. Они о том, что мы видели, о том, как это прекрасно, великолепно. Да, целью этих книг и фильмов, целью Кусто (даже когда он этого не говорил) было защитить океан, дать всем увидеть и понять, что ему нужна защита. Но к чему это привело? Только к доходам продавцов бетона – компаний, строящих в диком количестве отели на берегах Красного моря, которое обязано «Калипсо» внезапным вниманием к нему. (Эти берега я помню совсем пустынными... Не только их. Сорок лет тому назад я впервые увидел Мальдивы, Таити, Сейшелы. А сейчас на эти острова тоже пришли продавцы бетона. У всех этих мест одинаковая судьба).

АЭ: Кусто и Ганьян изобрели акваланг в 1943 году. Сейчас это изобретение использует несчетное число дайверов. Что вы об этом думаете?

ИО: Что это, наверное, позитивно. И ничего не поменять все равно – никто не властен над своим изобретением после того, как о нем узнают другие и оно попадает в их руки. Но я больше не езжу на берег моря и больше не хочу нырять, потому что там, под водой, слишком много людей. В молодости под водой я был свободен. Этого чувства больше нет (и это меня беспокоит, не представляете себе как). В дайвинг пришла «цивилизация» – иерархия, разрешения, жандармерия какая-то. О месте, в котором собираются нырять, все заранее знают всё. И ныряют прескверно, если верить тому, что я наблюдал. Дайвинг перестал быть в чистом виде приключением, если угодно. Мне говорят: «Открытия уже сделаны вами». А мы, как ни странно, скорее не открывали что-то, но рассказывали – снимали кино о том, что видим (хотя при этом испытывали невероятную радость именно открытий, новизны окружающего).

Если бы сейчас я встретил людей, которые хотят сделать что-то необычное, я, вероятно, пошел бы с ними. Я, к примеру, хотел бы оказаться на восхитительном советском батискафе «Мир», который опустил бы меня на 6000 м... Но куда деть жандармов, спрашивающих: «Ты умеешь нырять? Где ты учился?». Я больше не хочу этого слышать.

АЭ: Ностальгия?

ИО: Никакой. Мне слишком повезло. Вообрази: ты молод и влюблен в женщину. Но вот, все случилось – близость с ней переполнила, насытила тебя. А потом роман заканчивается. От него не остается горечи. Так было у меня с морем.

Ну, а вообще, я и мысли, конечно, не имею против того, чтобы молодые люди ныряли. Знания о подводных обитателях могут продлить жизнь землян. Море дает легкость, открывает тайные глубины сознания, в подводном мире есть что-то ирреальное. Те, кто молод, должны испытать это.

АЭ: А что будет дальше с океаном?

ИО: Океану плевать на людей. Если им нравится жить в дерьме, это их проблема. Океан останется, даже если людей не будет.

АЭ: К тому же, если их жизнь так глупа, как вы говорите, их исчезновение кажется логичным. Не так ли?

ИО: Нет. Я говорил, что глупа, но при этом – прекрасна. Человеческая экосистема может рухнуть. Идет битва за нее. Мы зависимы от деревьев, коров, вирусов, бактерий и так далее. И еще от религий, идеологий... Однако верный путь есть. Даже если допустить мысль о катастрофе, она не уничтожит всех – останутся сильные, умелые, имеющие гибкий ум. Едва ли это будут политики и директора компаний.

Закат

АЭ: Алла (жена Омера – прим. ред.) рассказывала мне об идее Франсины Кусто создать музей «Калипсо». Что вы об этом думаете?

ИО: Франсине Кусто сейчас семьдесят, разница в возрасте между ней и Кусто была больше тридцати лет. То есть эта женщина, будучи на тридцать лет младше мужчины, родила ему детей. Между ней и детьми от Симоны были ссоры. Она искала себя в прошлом командора, к которому не имеет отношения. Мне кажется, что она многого не смогла понять. Точнее, ей понадобилось время, чтобы осознать какие-то вещи. И теперь вместе с близкими ей людьми она нашла деньги, чтобы восстановить «Калипсо». Она хочет все оставшиеся у нее материалы, а также образцы изобретений Кусто (которых много, целые ангары) собрать и сделать музей. Совсем недавно она встретилась с людьми из старой команды Кусто и рассказала нам об этом.

Но где будет такой музей? Его не хочет иметь Монако, не хочет Марсель. Он не обязательно должен быть во Франции. Может, в Санкт-Петербурге?

АЭ: А где сейчас «Калипсо»?

ИО: Его ремонтируют в Турции.

АЭ: А потом?

ИО: Корабль, если все удастся, будет там, где музей. «Калипсо» теперь другой, времена командора Кусто не вернуть, не вернуть прежних чувств, которые вызывал этот корабль... Нас было около ста человек в команде, а сейчас едва десять. Не знаю, кто будет плавать на нем – дети, ученые... Однако люди, которые в юности посмотрели фильмы Кусто, будут рады, что он восстановлен.

АЭ: Точно.

На палубе «Калипсо»

ИО: Теперь акваланг принадлежит вам. Вы должны улучшить его конструкцию. Мы свое уже сделали. И кстати, хорошо, что сейчас ныряют женщины (в мое время это было не так). Вообще, воспринимайте историю Кусто и его команды как книгу, которая может вдохновить – не более. Это, уж всяко, не теория и не религия.

Мы жадно учились всему – кинематографу, механике... (хотя, к счастью, были избавлены от нынешних идиотских конкурсов, экзаменов и тестов). Сама жизнь не поспевала за нами. И мы делали очень сложные вещи. По-моему, они были сложнее тех, что делались тогда в космосе. В первых батискафах, на которых мы погружались, еще не было коммуникационной системы, мы даже не могли общаться!

АЭ: А теперь расскажите про какое-нибудь опасное приключение, Ив. Что-нибудь в духе старинных морских баллад.

ИО: ...Ладно, расскажу одну историю. Итак, Красное море, мы идем на суденышке под названием L’Espadon (рыба-меч). Это был старый маленький траулер. Совсем маленький, двенадцати метров длиной. Приблизилась буря, пока мы шли к острову, окруженному коралловыми рифами. Она должна была вот-вот начаться. На острове невозмутимо сидели на песке арабы и смотрели на нас. Свои лодки они успели привести в укрытие. Мы стали искать путь сквозь рифы в лагуну, но не находили его. В лагуне было тихо. Арабы по-прежнему спокойно сидели на песке. И вот – буря, прямо над нами. Ветер всякую минуту менял свое направление на противоположное: север-юг, север-юг. Мы были очень близко к рифу, нас могла швырнуть на кораллы любая сильная волна. Так или иначе, мы поняли, что едва ли сможем войти в лагуну, что мы в плену у рифов, которые окружают нас со всех сторон. Маневрировать мы не могли, наступала ночь. Тогда Альбер Фалько, наш командир, решил бросить якорь и, включив малый ход, направить корабль против течения – с тем, чтобы удерживать его на месте посреди рифов. Так мы провели всю ночь. Я стоял у штурвала, а еще один человек наверху протирал компас и пытался разглядеть скалы и дорогу. Я помню чувство опасности во время той бури, я видел, как пот льется по лицу Фалько, видел карту, которая была бесполезна, я помню наш тарахтящий кораблик и невозмутимых арабов на берегу. Нам было очень трудно. Но я был счастлив: я верил Фалько, я был у штурвала, я удерживал свой корабль... Фалько вдруг стал обращаться ко мне «месье Омер», чего никогда не случалось раньше. Он говорил: «Месье Омер, все в порядке?», а я отвечал «Да, у меня нет проблем». Откройте романы Анри де Монфрейда, особенно «Тайны Красного моря», и вы прочитаете в точности о том, что происходило с нами (в них, однако, все заканчивается тем, что корабли разбиваются о рифы). Все время меняя направление, мы болтались, как челнок: север-юг, север-юг, – но при этом оставались на якоре. Наутро море успокоилось, мы прыгнули в воду и вплавь нашли путь в лагуну. Подняли якорь, поставили буи и прошли к острову.

Это – особенное воспоминание, но вообще-то я большой поклонник сильных бурь. Они дают чувство радости, полноты жизни, чудесное ощущение свободы – когда ты видишь, что ты и твой корабль сопротивляются неистовой стихии.

Ив Омер, после погружения

***

Здесь я подумал о том, что Александр Сергеевич точно не возражал бы против нашей беседы в Михайловском. Он и сам держался совершенно тех же мыслей, что и месье Омер. Он кивнул бы головой и...

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

«Пир во время чумы»

***

За работой

ИО: Кроме того, я заметил, что в бурю – на всех кораблях – все неприятные люди чувствуют себя скверно, например, мой лейтенант во флоте не справлялся с морской болезнью. А приятные, напротив, много смеются.

Помню, однажды во флоте мы в бурю играли в карты: корабль качает из стороны в сторону, стол и скамейки, на которых мы сидим, бросает от одной стены к другой (они не прикреплены к полу), а мы хохочем! Буря – это великолепно.

И вообще, я всегда был благодарен инженерам, делавшим расчеты судов, потому что корабли военно-морского флота Франции возвращались после бурь с сильно поврежденными корпусами, но внутри все оставалось в порядке.

АЭ: Ваша влюбленность в море – это влюбленность в бури?

ИО: Нет. Знаешь, прежде, чем влюбиться в женщину, ты ищешь влюбленности, ты готов к ней. Так и со мной – я был готов к влюбленности в море, и все произошло само собой. В том же Красном море случались и тихие ночи, когда я был у штурвала, и рядом был Фалько. Начинался рассвет, мы говорили с Фалько обо всем: о мире, о радости жизни. Про себя я называл это «духовным соитием». Обмен мыслями, восходящее солнце, море повсюду перед нами, выпрыгивающие из воды рыбы… Это магия! А я, между тем, за штурвалом и иду на мыс, который вижу впереди, но я о нем не думаю, направляю корабль автоматически, и в этом тоже радость жизни.

Ив Омер © Philippe Cousteau

АЭ: Вы любили читать книги о море – в юности, например?

ИО: Один миф сочинил Виктор Гюго в «Тружениках моря», другой – Жюль Верн в романе о капитане Немо и его «Наутилусе». Из-за них и всяких старых сказок раньше под водой ожидали встретить опасность, каких-то атакующих чудовищ. Как глупо! Ничего подобного нет! Взять мурен. Чего я только ни наслушался про них от моряков, что они опасны и прочее. Однако на самом деле они очень милые и ни на кого не нападают (если не стрелять в них из подводных ружей). Вот фото, на котором я снят с муреной. Это в районе Сейшел. Мы снимали там фильм, мне поручили выманить мурену, кормить и развлекать ее, чтобы она позировала перед камерой. Я так и делал, мурену снимали, но тут сзади подплыл огромный морской окунь. Он патронирует более мелких животных на своей территории, включая мурен. И вот, увидев, что я кормлю мурену неплохим куском рыбы, он подплыл и дотронулся до меня. Я отдернул руку: «Нет, это для мурены!». Тогда он посмотрел на меня и схватил кусок рыбы зубами. Несколько минут мы тянули этот кусок рыбы друг к другу. Наконец, он разозлился, отвернулся, сильно ударил хвостом по воде и ушел. Камера все это не сняла, к сожалению.

Эпизод с муреной

Так или иначе, в море я ждал беды скорее не от животных, а от людей (не всегда надежных, и тем пугающих). Животных я не боялся (любых, включая акул). Под водой я был счастлив, а когда ты счастлив, ты не боишься.

АЭ: Акула – персонаж особенный.

ИО: Встречаясь под водой с акулами, мы вдвоем с напарником становились спиной к спине и поднимались, сохраняя это положение. Акула следовала за нами. На поверхности мы снимали и передавали на лодку снаряжение, причем забирались в лодку ластами кверху, а лица до конца оставляли под водой, чтобы акула видела наши глаза. Когда акула видит глаза, она осторожна, она держится на дистанции.

Иное дело – львы. В Африке я однажды снимал для Кусто фильм. Наш гид, эколог-ирландец, дал нам москитные сетки, помимо прочего, и объяснил, что они – не от москитов, потому что их там нет. Они защищают от львов. Ночью любопытные львы приходят в лагерь и заглядывают в палатки. С ними нельзя встречаться глазами, львов это пугает. А еще – если вы хотите подойти близко ко льву, нужно перед лицом растопырить пальцы, чтобы лев не мог посмотреть вам в глаза. Иначе он испугается и начнет защищаться... (Львов тогда, впрочем, мы так и не увидели. Зато видели слонов, они ночевали около лагеря. Мы не слышали их шагов. Проснулись утром, а их нет, они совершенно бесшумны, просто невероятно).

Ив Омер с камерами, готовыми к съемкам

АЭ: Я, конечно, тоже сначала прочитал Жюля Верна, Виктора Гюго и Джозефа Конрада (вернее, последнего в подлиннике я читаю только теперь). Но после этого я посмотрел «Одиссею» Кусто. В каком-то смысле, у меня было одним мифом больше...

ИО: Нет, не так. «Одиссея» – конец подводной мифологии. В ней то, что мы действительно видели под водой. И только. Делая этот фильм, я испытывал удовольствие, которое может доставить честная работа. Люди, выполнявшие монтаж пленки в Лос-Анджелесе, меня даже не знали. Нужно было лишь снимать корректно – чисто и четко; постараться рассказать какую-нибудь маленькую историю, не зная, пригодится ли она. Однако мне никто не говорил: «Ив, в фильме нужна эта черная улитка, сними ее вот так или эдак». Никогда! Я снимал то, что хотел. Потом проявлял маленький кусочек пленки, чтобы понять, что получилось, верно ли была выбрана экспозиция и т. д. И все – запечатывал посылку и отправлял ее в Голливуд. Там при участии Кусто делался весь пост-продакшн – людьми, которые совершенно не представляли себе, что происходило здесь, под водой. А я только много позже, через месяцы, уже видя готовый фильм со своим именем в титрах, узнавал, что думали о моей съемке американцы. Я слышал, как ребята из Голливуда говорили: «О, это съемка Омера! Я бы хотел работать только с его пленками». Так-то!

Мне нравилось это в команде Кусто: ты становишься звеном цепочки и ничего не знаешь о том, что происходит с другими звеньями, а делаешь только свою работу. Но в ней ты свободен. Это прекрасно. Мою свободу ограничивало только количество пленки.

Как-то в Калифорнии я плавал среди ламинарий, эти водоросли вырастают до 30 метров в длину. Такие я видел только там и потом в Южной Африке. Со мной была длиннофокусная камера (то есть камера, которой доступна очень маленькая глубина резкости). Среди ламинарий я заметил медузу, последовал за ней и стал снимать ее. Я экспериментировал с диафрагмой, пытался рассчитать оптимальное расстояние до медузы, удерживал стабильность камеры. Поглощенный всем этим, я отснял 50 метров пленки. Эту пленку я отправил вместе с остальными в Голливуд. А потом мне позвонил Кусто и говорит: «Ив, медуза великолепна! Но все-таки 50 метров пленки – это многовато». Так он ограничил мою свободу.

Филипп Кусто и Ив Омер в зодиаке

АЭ: Вернемся к акулам?

ИО: Что до акул, тут, конечно, есть что вспомнить. Однажды на Красном море Кусто решил их привлечь. В команде были бывшие офицеры флота, прошедшие войну. Они убили дельфинов на прикормку. Я был против этого. Но слишком сложно объяснить тем, кто недавно стрелял в людей, почему нельзя убивать дельфинов. Понимание того, кто есть дельфины – еще смутное, – наступает у всех только теперь. Тогда на него не было даже намека. Акулы в том месте обычно не покидают глубину 4000 метров. Их надо было выманить наверх. Это заняло много времени. Уйдя под воду в защитных клетках, мы видели, как лучи солнца теряются в черной глубине. Шли дни, но не появлялось ни одной акулы. И вот одна пришла. Но тут же снова ушла в глубину, скоро ее было не разглядеть.

Еще немного времени, и пришла вторая, за ней третья. Они подолгу оставались внизу и поднимались очень медленно. Иногда приближаясь к дельфину, они дотрагивались до него. И наконец, одна схватила его зубами, оставив идеально круглый след от укуса. Постепенно напряжение возрастало. Сидя в клетках на глубине 10 метров, мы почувствовали их безумие. Они стали носиться вокруг, хватая зубами все: дельфинов, наши клетки, канаты – все решительно. А потом вдруг – совершенно внезапно для нас – они успокоились и уплыли прочь.

В другом месте мы снимали неистовствующих акул, выйдя из клетки. У нас была палки, утыканные гвоздями, мы тыкали ими в носы акулам, когда те становились слишком агрессивными. Сейчас я бы точно не повторил этого, я уже слишком стар для таких трюков.

Акула «прикасалась» ко мне (можно так сказать) единственный раз. Мы снимали тогда фильм о кальмарах, на глубине около 30 метров. Вокруг были акулы, опьяненные обилием пищи. Одна из них подплыла ко мне и просунула морду между баллоном и моей спиной и дотронулась до нее зубами. Под водой я ничего не почувствовал. А наверху, когда я переодевался, товарищи заметили капли на моей спине. Voilà.

Техническая съемка (из ранних экспериментов команды «Калипсо»). Акула нападает на манекен, одетый в гидрокостюм Омера. Люди Кусто искали способы защищаться от акул под водой. Позже это стремление сменилось в обществе истерической ненавистью к ним, которая привела к тому, что их стали истреблять.

Ив Омер: «На этой фотографии Пепито, морской лев, которого мы взяли на борт в Южной Африке. Сейчас, конечно, так уже не делают, диких животных не берут с собой на корабль».

Ив Омер: «Это берег Южной Африки, где живут морские львы. Люди приезжают сюда посмотреть на белую акулу. Я, однако, плавал там часами, но ни разу не видел белую акулу. Самцы морских львов разглядывали нас, стараясь впечатлить, показать, как они сильны. А самочки приближались к нам запросто, они более смелы, спокойны и игривы».

Ив Омер: «Это письмо от Кусто о том, что нужно снять эпизод о морских слонах. Видите, никаких «указаний». Просто: «Ив, сними морских слонов», – и все».

АЭ: Какое название вы в то время использовали для своего снаряжения – акваланг? Нынешнее SCUBA? И насколько вам хватало воздуха?

ИО: Модель аппарата называлась «Мистраль». Вообще, мы говорили просто «détendeur» (регулятор) и баллон.

АЭ: А слово «акваланг» вы использовали?

ИО: Нет. И не использовали никаких английских терминов. Кстати, как-то раз мы говорили о Кусто и «Калипсо» с одним младшим офицером ВМФ Франции. Сперва мои рассказы он встречал скепсисом, но позже у него вырвалось что-то вроде крика: «В дайвинге теперь все прибрали к рукам англосаксы, французской культуры здесь больше нет».

В стандартном баллоне было 200 бар воздуха, как и сейчас. Мы ныряли с двумя баллонами и еще иногда брали с собой «детский рожок» – маленький дополнительный баллончик (нынешний пони-баллон, вероятно – прим. ред.). Мы его брали, когда погружались ненадолго, чтобы не надевать полное тяжелое снаряжение. Например, когда надо было быстро прыгнуть, чтобы заснять уходящего на глубину кита.

Разумеется, у нас не было компьютеров. В памяти была кривая погружения и часы на руке. «Мистраль» был превосходным аппаратом, его было очень легко чинить. Наше снаряжение не имело ничего общего с вашим, я вообще не понимаю, как вы можете нырять. У нас не было даже манометра. Когда у нас заканчивался воздух, мы тянули за шнур, и резервный воздух поступал в баллон. Резервного воздуха было достаточно, чтобы всплыть с остановками безопасности. Остановка безопасности на трех метрах для нас тоже была стандартной. Все снаряжение: маска, регулятор, баллон, ремень с грузами (отвешивались очень тщательно). Легкое снаряжение создавало непринужденность под водой (и предполагало плавание в горизонтальном положении). Регуляторы плавучести сковывают. Мне кажется, сейчас снаряжение избыточно. Мы никогда не использовали жилетов. Были только спасательные круги, которые назывались «фэнзи», но мы их тоже не использовали, нам было важно оставаться подвижными. Я вообще не понимаю, как могут двигаться современные дайверы во всем их снаряжении. И сколько воздуха им для этого нужно.

Ив Омер: «Это фотография Синей дыры в Красном море. Мы оттуда достали сталактит».

АЭ: Ив, я надеюсь, что с морем не произойдет того же, что произошло с Америкой, когда ее открыл Колумб. Сначала туда приплыл один корабль, потом там появились железные дороги, потом небоскребы. Я надеюсь, что с морем так никогда не случится, что там не появятся небоскребы.

ИО: Кто знает?

АЭ: Я помню одно из своих погружений на Кюрасао. Под водой я шел по компасу и вернулся к месту старта, но не сразу узнал его: появились другие рыбы, изменился свет и он совершенно преобразил ландшафт. Я словно вновь открыл для себя это место. Под водой все непрерывно меняется. Люди там не нужны, они это однажды поймут и оставят океан в покое. У меня есть такая надежда. Мы там лишние.

ИО: Это наивно.

АЭ: Или будет, как с Луной. Она оказалась «больше, чем люди». На нее решили не летать, потому что это далеко, дорого и т. д. Может, океан тоже окажется больше, чем люди.

ИО: Нет, давно зреют планы промышленного использования Антарктики, морского дна и т. д. Если число людей продолжит увеличиваться, можешь быть уверен, – ничего не останется нетронутым.

АЭ: Ничего...

ИО: По-моему, нужно довериться женщинам – масса женщин сейчас становятся учеными, астрофизиками и микробиологами. Раньше так не было. Они придумают что-то, что приведет к переменам. Мы, скорее всего, этого не увидим, но это точно нагрянет.

Кадры из «Подводной Одиссеи»

АЭ: Я помню, как на Сипадане я под водой обошел большой камень и вдруг за ним впервые увидел черный коралл. Он был похож на гигантский цветок, лепестки которого сплетаются, проникают друг в друга. Я помню, как бездонный черный цвет его изгибов сковал мое воображение. Расскажите о каком-нибудь впечатлении такого рода.

ИО: Однажды мы ныряли вблизи Мадагаскара, у острова Нуси-Бе, мне было уже около пятидесяти лет. Видимость на глубине 35-40 метров была превосходной. И все погружение прошло под звуки пения китов. Мы их не видели, только слышали. Никогда прежде не встречал такого. Толща синей воды была словно собор, посреди кораллов это пение китов было, как орган в церкви. Я не могу забыть его.

АЭ: Спасибо.

ИО: За что? У меня таким историям нет числа!

АЭ: Не исключено, что говорить, право же, стоило только об этом. Может, и жаль, что мы этого не сделали. А может, и нет. Не воротишь, однако... Александр Сергеевич, разрешите откланяться.

Примечание. Мы надеемся вскоре опубликовать несколько приложений к тексту этого интервью. В частности, воспоминания Ива Омера о проекте Precontinent 3.