ПРИКЛЮЧЕНИЕ (Хроника нескольких эпизодов последней трети XIX века)

Уильям Тёрнер. Китобои, около 1845

Артюр Рембо (ещё до Озарений¹) в своих известных письмах привязывает весь феномен поэзии к слову «ясновидение» (voyance). Это оно — поверим Рембо — вскоре привело его к ветвлению метафор в Пьяном корабле, например. Раньше в подобных ветвлениях вообще время от времени усматривали пророчества, в частности, когда их там не было. Но Рембо — в том, что он называл voyance — искал лишь самопознания², а совсем не приближения к астрологии, к результатам Луки Гаурико³.

Между тем, Пьяный корабль оказался гигантским поэтическим прорывом. Он открыл и подарил XX веку новое восприятие символа и, вместе с тем, изменил ритмику французского стиха. (Однако прервемся здесь: комментаторами написано об этом тексте более, чем достаточно).

Alors, герой поэмы⁴ — корабль, потерявший команду. Он блуждает по океанам планеты и упивается этим блужданием. О себе, от первого лица, он рассказывает сам. Иногда он просит бури (а в одной из строф взлетает к звёздам).

Рембо впервые прочитал Le Bateau ivre на ужине артистической группы «Гадкие мальчишки» (Vilains Bonshommes) в Париже на улице Феру 30 сентября 1871 года. Ему было почти 17 лет.

_____

Это событие заняло внимание и воображение только участников ужина. Затем прошло чуть больше года. И вот 4 декабря 1872 года в океане, примерно в 400 милях к западу от Гибралтара, моряки брига Dei Gracia из Нью-Йорка увидели странно дрейфующий в невысокой волне парусник. Капитан Dei Gracia, Дэвид Рид Морхауз (Morehouse), велел подойти к нему. Парусник был узнан, это была бригантина Мария Целеста, оставившая — почти одновременно с Dei Gracia — гавань Нью-Йорка, имея намерение направиться в Геную.

Кадр из документального фильма Тома Линскея «Корабль-призрак Мария Целеста: 150 лет тайне»

Теперь её имя — «синоним корабля-призрака» (реплика Тома Линскея). Никого — ни команды, ни пассажиров — на борту бригантины не было. Она шла никуда с поднятыми стакселями и прямым парусом на фок-мачте (фор-марселем). При этом на палубе и в каютах всё выглядело так, будто люди покинули корабль минуту, час или день тому назад. Покинули внезапно, бросив дела, которыми спокойно занимались. Всего сильнее моряков удивила швейная машинка жены капитана, начатое шитьë и клубок ниток на столе.

Разумеется, американская бригантина — далеко не первый (и не последний) корабль-призрак, который увидели в океане. Однако на сей раз поиски объяснения случившемуся наэлектризовали воздух. А потом коллективное бессознательное превратило Марию Целесту в корабль-призрак «всех времён».

Прошли месяцы прежде, чем стихли шёпоты и крики. Но сами поиски продлились долго, десятки лет. Попеременно внимание привлекали разные подробности: первое название корабля («Амазонка»), разбитый компас и пропавший секстант, открытые палубные люки и пары спирта, бочки с которым корабль вёз в трюме; далее — отсутствие дирик-фала (topping lift), без которого не поднять гафель (и не поставить грот) и, наконец, личное знакомство Дэвида Морхауза с Бенджамином Бриггсом, капитаном Марии Целесты.

Фантастические версии, вроде нападения чудовищных спрутов, постепенно наскучили⁵. Их сменили аналитически ясные и весьма убедительные (к примеру, версия Кобба, опубликованная в 1940). Но прервëмся вновь — излишне следовать сейчас за витками «дознания», тем более, что их содержание общедоступно.

Вернёмся к поэме Рембо. В ней сверкнул уникальный, не имеющий равных, эстетический апофеоз корабля-призрака. До 1883 года её читали только в списках. Стало быть, много раньше явилось во плоти то, что может показаться аллюзией к мятежным александрийским строфам безвестного подростка: реальный корабль-призрак, с парусами, полными ветра и послушными такелажу⁶, который словно помнит лад и меру, установленную для снастей людьми.

По этому поводу у меня есть три предположения:

I. Всё это — совпадение, чистая случайность. И только. Из тех, что «редко, но бывают».

II. Попытаемся приписать волшебному дару Рембо черты традиционного ясновидения и пусть Пьяный Корабль продиктован не только погоней подростка за идеалом свободы, но и предчувствием наступающей судьбы Марии Целесты.

В этом случае возникает новая странность. В 1872 году несколько человек уже прочли Le bateau ivre.  Кто-то из них, сам Рембо или Верлен должны были где-то упоминать «совпадение», о котором идёт речь, хотя бы в письмах или дневниках. Оно было слишком очевидно, чтобы его не заметить.

Однако я не нашёл таких упоминаний. Допускаю, что был невнимателен, но если их действительно нет? Останется полагать, что немногие читатели Le bateau ivre не видели газет. Или Рембо не узнал собственного пророчества? Или это — заговор молчания? (И чтобы раскрыть его, нужен был патер Браун, который некстати отвлёкся на сломанную шпагу генерала Сент-Клэра). Проще всё же допустить мою невнимательность.

III. То, что появилось в воображении, способно «открыть дверь», покинуть его и войти в реальность — благодаря этой мысли Хорхе Луис Борхес сочинил одну из своих лучших новелл: Тлëн, Укбар, Orbis Tertius. Она имеет центром интриги придуманный и описанный неким тайным обществом мир или планету (Тлëн) «с её архитектурой и распрями, со страхами её мифологии и звуками её языков, с её властителями и морями, с её минералами, и птицами, и рыбами, с её алгеброй и огнём...». В финале новеллы мир по имени Тлëн проникает в мир реальный. Об этом свидетельствуют предметы. Сначала находят компас: его «синяя стрелка — живая, мелкая дрожь спящей птицы — устремлялась к магнитному полюсу, …корпус был выпуклый, буквы на его округлости соответствовали одному из алфавитов Тлëна⁷».  Потом в районе реки Такуарембо видят и берут в руки конус из металла, которого нет на Земле, но который есть в вымышленном Тлëне. Et cetera.

Аналогия элементарна: покинутая людьми Мария Целеста была проступившим в реальности «эхом» сюжета, который захлестнул воображение Рембо. Ни грана ratio нет в этой аналогии и, конечно, на неё не стоило бы тратить время, если бы не одно обстоятельство — именно так мог думать юноша из Шарлевиля в Арденнах, веривший в мистическую природу поэзии⁸.

Не исключено даже, Рембо коснулось какое-то подобие чувства вины, причастности происшедшему с бригантиной, и он молчал об этом. А корабль на воде не оставил следа⁹.

_____

(1) Illuminations были написаны им в 1873-1875 годах и опубликованы в 1886.

(2) Из письма П. Демени от 15 мая 1871 года:

«Поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств. Он идёт на любые формы любви, страдания, безумия. Он ищет сам себя.

Он изнуряет себя всеми ядами, но всасывает их квинтэссенцию.

Он достигает неведомого, и пусть, обезумев, он утратит понимание своих видений, — он их видел!

…поэт — поистине похититель огня. …То, что он придумал, он должен сделать …осязаемым, слышимым. Если то, что поэт приносит оттуда, имеет форму, он представляет его оформленным…

…я тружусь над тем, чтобы сделать себя ясновидцем».

(3) Итальянский астролог, предсказавший, кроме прочего, Екатерине Медичи корону во Франции, а Генриху II — смерть на турнире.

(4) Для меня Пьяный Корабль — это баллада. Но такое жанровое определение не принято. Только поэтому здесь говорится о «поэме».

(5) В 1884 году свою версию истории Марии Целесты предложил Артур Конан-Дойл — в повести Сообщение Хебекука Джефсона. И версия, и повесть, как обычно у Конан-Дойла, утомительно примитивны. Занятно лишь, что, несмотря на прошедшие двенадцать лет, он не потерял из виду швейную машинку и клубок ниток Сары Элизабет Бриггс, пассажирки призрачной бригантины, сопровождавшей мужа-капитана. По части влияния на умы её швейная машинка, похоже, может соперничать с той, которая у графа Лотреамона встречается с зонтиком на операционном столе.

(6) Имеется в виду так называемый «бегучий такелаж» — набор снастей, предназначенный для управления парусами и фиксации их в нужном положении.

(7) В этой цитате есть отклонение от превосходного перевода Е. Лысенко.

(8) Ничуть не лучше Джеймс Джойс. Он утвердился в мысли, что текст его Улисса имеет связь с кармой тех, кого он выбирал прототипами героев романа. И просвещённый XX век простил ему это.

(9) См. И. Бродский, Новый Жюль Верн.